Повседневная жизнь японцев. Взгляд за ширму - Александр Евгеньевич Куланов

бывать в Гионе, — продолжала Мамеха. — Он получает очень много денег от своего госпиталя. Часть денег он тратит на содержание своей семьи, а остальные — на поиски мидзу-агэ. Думаю, тебе будет интересно узнать, что ты как раз тот тип молодой девочки, который ему нравится больше всего. Я это точно знаю, потому что сама оказалась одной из них.

Как я позже узнала, за год или за два до моего приезда в Гион Доктор Краб заплатил рекордную сумму денег за мидзу-агэ Мамехи — 7 или 8 тысяч иен. Сейчас эта сумма не кажется такой огромной, но в то время даже Мама, все мысли которой поглощали деньги или то, как бы заработать их побольше, только раз или два в своей жизни видела такие деньги. <…>

В конце концов, Доктор Краб согласился заплатить 11 тысяч 500 иен за мое мидзу-агэ. До настоящего времени это самая высокая цена за мидзу-агэ в Гионе, а возможно, и во всех районах гейш в Японии. Имейте в виду, что в те дни один час времени гейши стоил около 4 иен, а экстравагантное кимоно могло продаваться за 1 тысячу 500 иен. Может, это покажется небольшой суммой, но она гораздо выше, чем, скажем, рабочий зарабатывал за год.

Должна признаться, я не очень умею считать деньги. Многие гейши гордятся отсутствием наличных денег. Даже здесь, в Нью-Йорке, я живу так же. Хожу в магазины, в которых меня знают, где продавцы записывают все мои покупки, а когда в конце месяца приходит счет, я прошу своего помощника оплатить его. Так что вы видите, я до сих пор не могу сказать, сколько денег трачу или на сколько флакон духов стоит дороже, чем журнал. Поэтому мне меньше всего приходится рассуждать о деньгах. Тем не менее хочу сослаться на слова своего близкого друга, сказавшего мне — а он знал, о чем говорил, потому что был министром финансов Японии в 1960-е годы, — деньги дешевеют с каждым годом, поэтому мидзу-агэ Мамехи в 1929 году стоило гораздо больше, чем мой в 1935-м, хотя цена за мой и составила 11 тысяч 500 иен, а мидзу-агэ Мамехи — 7 или 8 тысяч иен. <…>

Наконец бездомный угорь пометил свою территорию, и Доктор лег всей своей тяжестью на меня, влажный и потный. Мне совсем не нравилась такая близость с Доктором, поэтому я сделала вид, что мне тяжело дышать, в надежде, что он слезет с меня. Долгое время он вообще не шевелился, но затем резко встал на колени и стал опять очень деловым. Я не смотрела на него, но краем глаза заметила, что он вытирается одним из полотенец, бывших подо мной. Он завязал пояс своей пижамы и надел очки, не заметив маленького кровяного пятна на линзе. Затем начал вытирать у меня между ног, используя полотенце и ватные тампоны, словно мы находились в палате госпиталя. К этому времени я почувствовала себя комфортнее. Доктор же достал деревянный ящик и вытащил ножницы. Он вырезал кусочек кровавого полотенца, лежащего подо мной, и вложил его в стеклянную пробирку с моим неправильно написанным именем на ней. Затем официально поклонился мне и сказал:

— Спасибо тебе большое»[78].

Неудивительно, что подобное изложение исключительно интимных сторон ее жизни вызвало такое возмущение у Ивасаки Минэко. Тем более что ее весьма аккуратная по части сексуальных откровений книга вообще старательно обходит тему мидзу-агэ, хотя этот термин в ней и упоминается, но исключительно как целомудренно-независимая цирюльная церемония взросления: «После того как я больше двух лет пробыла майко, пришло время для моего мидзу-агэ — церемонии, отмечающей повышение этого статуса. Майко пять раз меняет свою прическу, символизирующую каждый шаг, ведущий к становлению гэйко. На церемонии мидзу-агэ пучок волос на макушке символически стригут, чтобы более взрослой прической обозначить переход от девочки к молодой женщине.

Я спросила маму Масако, надо ли мне просить своих клиентов оплатить стоимость мидзу-агэ.

— О чем ты говоришь? — рассмеялась она. — Я растила тебя независимой женщиной. Нам не нужна в этом помощь мужчин. Окия прекрасно может обо всем позаботиться. <…>

— А что мне тогда делать? — спросила я.

— Не так уж много. Тебе нужно сделать новую прическу. После я проведу церемонию сакадзуки, чтобы отметить это событие и подарить подарки всем, кому следует, включая и те маленькие сладости, которые так расстроили тебя в четырнадцать лет.

Моя церемония мизу-агэ состоялась в октябре 1967 года, когда мне исполнилось семнадцать лет. Мы нанесли традиционные визиты, чтобы сообщить об этом и подарить подарки всем, с кем имели связи в Гион Кобу.

Я распрощалась с прической варэсинобу, которую носила последние два года, и стала носить прическу в стиле офуку, как положено взрослой майко».

Конечно, это мидзу-агэ разительно отличается от того, которое описывает Артур Голден, и от того, о котором с большой иронией рассказывает Лайза Дэлби:

«Мужчина предлагает майко лечь; тут он разбивает яйца, желток проглатывает, а белком смазывает ей заветное место, говоря: “Это мидзу-агэ. Покойной ночи, дорогая”. Затем гасит свет и выходит. На следующий день все готовится точно так же, он разбивает яйца, проглатывает желток, а белком смазывает у девушки между ног. “Это мидзу-агэ. Приятных сновидений, дорогая”. И так каждый вечер, день за днем. Но каждый раз он своими пальцами, смоченными в белке, углубляется все дальше и дальше. К концу недели майко привыкает к этой короткой процедуре и чувствует себя совершенно свободно. В этот момент мужчина, который, как понимаете, хорошо укрепил себя съеденными яйцами, легко совершает мидзу-агэ».

Живущей в Америке гейше подобный рассказ наверняка показался бы оскорбительным, но зато Ивасаки Минэко в своей книге немало места отводит борьбе за свою сексуальную независимость, то и дело рисуя неприглядные картинки, явно указывающие на неоднозначное понимание сексуальных функций гейш. Вот как она описывает свою реакцию на грубые приставания клиента:

«…Когда я поклонилась в знак приветствия, один из гостей, притворяясь пьяным, толкнул меня на пол. Я упала на спину и уже собиралась вскочить, когда он дернул меня за полы моего кимоно и задрал мне юбку, обнажая ноги и нижнее белье. Затем схватил меня за ногу и потащил по полу, как тряпичную куклу. Все смеялись, даже другие майко и гэйко, присутствовавшие в комнате.

Я была ошарашена, но в душе росла ярость. Я мертвенно побледнела. Найдя в себе силы высвободиться, я вскочила на ноги, одернула юбку и побежала прямо в кухню. Выхватив у одной из служанок нож для сасими, я положила его на поднос и вернулась в банкетную комнату.

— Значит, так, слушайте меня все, — сказала я. — Никому не